Однажды, собирая клюкву, заблудился и вышел из ряма у незнакомой деревни. А тут еще дождь пошел, промок насквозь. Делать нечего, зашел в ту деревню. Было около десяти вечера. «Надо срочно обсушиться, — думаю, — иначе можно и заболеть». Вдруг слышу: кто – то зовет. Оглянулся, на лавочке у дома — развалюхи сидит сухощавая бабушка в белом платке.
— Что, мил человек, никак промок, что ли? – спрашивает меня та бабушка. — Где так устряпался — то?
Я остановился.
— До ниточки промок… Из ряма вот иду. Заходил со стороны увала, а вышел куда — сам не знаю.
— Со стороны увала, говоришь? Это ты лишку хватил. Совсем в другую сторону ты, мил человек, вышел, — усмехнулась она, — что же на солнце – то не смотрел, когда в рям заходил?
— Как — то сразу не сообразил…
— Беда с вами, городскими, — она стала подниматься. — Звать меня Еленой Кузьминичной. Заходи, гостем будешь. А я только вышла за ограду, вижу, месишь грязь.
Взяла трость и пошла к калитке.
— Банька еще не остыла, иди погрейся.
Я не поверил услышанному:
— И попариться можно?
— Знамо дело… Вот только поленьев подброшу.
Через час уже сидел за столом и пил чай из самовара, слушая Елену Кузьминичну. В комнате пахло только что вымытым полом и лекарствами.
— Да уж, повезло так повезло тебе, мил человек, что встретил меня. У нас в деревне – то теперь, в основном, только дачники из города живут. Отгородились все высокими заборами, овчарки прямо спать не дают ночью. Теперь ить чужих не пускают.
— Как вы живете? – я с опаской посмотрел на потолок. — Завалится ведь. А ремонтировать не пробовали?
— На какие шиши? – она вздохнула. – Перебьюсь. Мне не привыкать, хотя сейчас – то жить можно. Вот мама моя хватила лиха, так хватила…
Елена Кузьминична принесла потрепанный фотоальбом. Стала листать страницы.
— Испытания маме выпали большие: росла сиротой, с малолетства гусей пасла у богатых, оглохла из — за простуды…
На одной из пожелтевших фотографий я увидел красивую женщину в окружении детей.
— Двадцати пяти лет вышла мама замуж за вдовца с четырьмя детьми, не побоялась. Приданого у нее никакого не было. Мужик был работящий.
— А общие дети — то у них были?
— Не поверишь? Родила ему еще восьмерых. Жили — то душа в душу, справно. Мама мне говорила: «Никогда, Леночка, не пытайся мужа перевоспитывать — это бесполезное, дочка, занятие».
— А это правду говорят, что в эти места кулаков ссылали? – перебил я ее.
— Да уж, известное дело. Наша семья две коровы держала, овечек, кур. Затем стали заставлять в колхоз вступать.
Утерлась передником, вздохнула:
— Куда деваться? Пришлось всю скотину в общее стадо гнать, другого выхода не было… Из — за того, что согласились идти в колхоз, записали «маломощными середняками», это и спасло от ссылки на болота.
Она замолчала и долго о чем – то думала. Было слышно, как тикают часы в горнице.
— А что было потом?
Елена Кузьминична встрепенулась, как ото сна.
— Потом? – она отхлебнула чай из чашки. – Случилось страшное — кормилец скончался.
— Когда?
— А в тридцать седьмом. Приехал на похороны его старший сын Иван. — Поправила платок и горько усмехнулась: — Представляешь? Прямо с похорон и забрали его.
— За что?
— Пес их разберет. Сказывали деревенские, что, мол, «по линии НКВД». Больше никто не видел. Поговаривали, что жил неплохо: труженик был, твердый середняк. Вот такая была жизнь здесь…
— А вам сколько в то время было лет?
— Мне к началу войны всего четырнадцать лет было. Мама рано утром будит: «Вставай, Леночка, пора на рынок» — Положит в корзину яиц, масла в горшок — вот и бегу рано утром к переезду вместе со своими друзьями. И сейчас помню, что в ту корзину входило ровно двести яиц. На переезде товарняк скорость сбрасывал, запрыгивали на ходу в тот поезд и так ехали восемнадцать километров до станции. Перед самой станцией машинист снова сбавлял ход, чтобы мы спрыгнуть могли. На самой станции ведь могла милиция арестовать. Жалко ему было детей, с пониманием относился. На станции был рынок, где хорошо продукты раскупались. Домой возвращались снова на товарняке. И так частенько приходилось мне ездить.
Она ушла к печи, принялась возиться с чугунками.
— А как по — другому? Выживать надо было… Ведь дома ждали больная мама, братишки и сестренки. Не было ничего страшнее для меня, как смотреть в их голодные глаза.
— Как со здоровьем — то сейчас?
— Болею сильно, с руками вот замаялась.
Показала свои темно — коричневые сморщенные ладони:
— Ноют, ох ноют… Ночью встану, на улицу выйду и руками машу из стороны в сторону. Они, как плети, висят — хоть обрывай. Порой криком кричу — так больно. Лекарства покупаю — не помогают. Дояркой работала, вот и сказывается все теперь.
Выйдя из горницы, долго разыскивала в альбоме какую — то фотографию.
— Вот так и прожила свою жизнь — в одиночку билась с нуждой. Мой парень ушел служить танкистом в сорок пятом, погиб на войне с японцами. Осталась лишь фотокарточка, где он из башни танка выглядывает.
Наконец — то нашла то, что искала. Протянула фотографию мне.
— Своих детей не было, так всегда, когда приезжала с вечерней дойки, обязательно везла соседскому мальчишке Ване то пучок саранок, то пиканов сладких… А он как радовался! Ждал всегда моего приезда у калитки.
Пошла в горницу и стала стелить мне кровать, сама рассказывает:
— Вырос Ваня, выучился, стал предпринимателем. Рядом с моей развалюхой выстроил коттедж. Сейчас все больше бегом бегает мимо меня, порой, забывая и поздороваться.
— Ну, а как мамина судьба? — поинтересовался я, перед тем, как заснуть.
— Зимой сорок четвертого маму парализовало. Обступили мы ее кровать, орем дурнинушкой, а она ничего сказать не может, лишь слезы из глаз катятся. Через три дня ее не стало. Пошла я в правление просить лошадь, а мне говорят: «Лошади днем заняты, можем только вечером выделить подводу»
Было видно, что Елена Кузьминична еле сдерживает слезы:
— Так и пришлось в темноте мамку хоронить…
Вот такая встреча произошла у меня с Еленой Кузьминичной, доживающей свою жизнь в далеком сибирском поселке. Утром она проводила меня до разьезда. Моросил мелкий дождь. Я возвращался в город на попутке, а в голове все вертелись слова Николая Некрасова: « Есть женщины в русских селеньях…»
Автор: Леонид Беспамятных
