«Ну что она все время крутится перед зеркалом? — с досадой думала Людмила, глядя на свою восьмилетнюю дочь Оксану. — Ишь любуется! Волосы растрепаны, на щеках грязь, платье все в пятнах. Ведь только вчера чистое дала! Не напасешься на нее!» У Людмилы аж слезы на глазах навернулись. Работаешь целый день как проклятая и домой придешь — покоя нет.
— Ты почему посуду не вымыла? — еле сдерживая себя, спросила она. Оксана испуганно отпрянула от зеркала. Я сейчас! — и кинулась было в кухню. А уроки? — подозрительно спросила Людмила. — Уроки сделала? Оксана опустила голову. — Чем ты занималась целый день? — стекленея от переполнившей ее злости, спросила Людмила. – Чем я тебя спрашиваю? Она оглядела комнату.
— Почему форму не повесила на место? Дочь схватила школьное платье и торопливо принялась расправлять его на плечиках.
— Когда ты научишься постель заправлять? — мстительно спросила Людмила, указывая на вздыбившееся горой одеяло. — Тебе все некогда! Дурака валять целыми днями — пожалуйста, а матери помочь — времени нет. Хоть бы за собой следила! Посмотри, на кого ты похожа! Смотреть тошно! Иди умойся немедленно!
Первая слеза скатилась по щеке у Оксаны. — Это ты можешь! — взорвалась Людмила. — Для этого большого ума не надо! Поплакать легче всего. Ты поревешь, а я все за тебя сделаю, так что ли? Оксанка начала реветь в голос. — Прекрати сейчас же! — Не выводи меня из терпения! Рев еще больше усилился.
— Я кому сказала — прекрати! — орала Людмила, уже не заботясь о том, что услышат соседи. — Это мне реветь надо, а не тебе. Перестань! Чтоб я этого больше не слышала! Людмила стиснула зубы и постаралась взять себя в руки. Некогда сегодня воспитанием заниматься.
Специально отпросилась пораньше с работы, чтобы сводить дочь в поликлинику и взять справку для санатория. «Господи, какая я несчастная! — со слезами подумала Людмила. — дочь какая-то непутевая растет. У всех дети как дети, а тут…» Оксанка нудно ревела, растирая пальцами слезы по щекам.
— Доченька, — сказала Людмила, изо всех сил сдерживая себя, — перестань плакать, иди быстренько умойся, переоденься, сейчас пойдем в больницу. Оксанка как по команде замолчала и бросилась в ванную, а Людмила забегала по комнате, собирая и пихая по углам разбросанные тряпки, игрушки, книжки. «Все вытащит! — с нарастающим раздражением думала она. — Неряха! Убираешься, убираешься, а все без толку.
Целый день крутишься как заведенная, ничего в жизни не видишь. Ведь только для нее и живешь, только для нее, и никакого понимания, никакой благодарности…» — Мама, мам, — Оксанка, уже умытая, с блестящими глазами и мокрой челкой, дергала ее за рукав, — мам, а чего мне надеть?
— Ты что, не видишь, что мать занята? — рявкнула Людмила. — За тобой убираю! Оксанка снова сморщилась, из еще не просохших глаз покатились слезы, но Людмила уже не могла остановиться. — Как будто не знаешь, что тебе надеть! Обязательно мать нужно дергать. Вон, все в шкафу перед твоими глазами!
Оксанка растягивала губы, стараясь не плакать, но слезы все равно текли не переставая. Людмила уже махнула на нее рукой — пусть ревет, бесполезно что-нибудь говорить, только нервы мотать. Кипула ей платье, сама причесалась кое-как и скорей в больницу, до конца приема всего час оставался. Оксанка шла, низко наклонив голову, упершись подбородком в грудь, с носа капали слезы, и она то и дело высовывала язык, слизывая их. Людмила вся кипела от раздражения.
Господи, стыд какой! Здоровая дылда воет, губы распустила, нос распух, а идет-то как, нога за ногу заплетается. — Ты как ходишь? — не выдержала она. — Ты можешь идти нормально? Голову выпрями, живот подбери! Руками не размахивай! Что ты ногами шаркаешь, как старуха? Обуви не тебя не напасешься! Оксанка, вместо того, чтобы идти как ей велели, заплакала навзрыд и вовсе согнулась крючком. Людмилу аж затрясло.
— Ты можешь не реветь хоть пять минут? — Ты можешь выслушать, что тебе мать говорит? Главное, все, все ей в жертву принесла — и личную жизнь, и работу, все! Разве бы она сидела в этой богадельне, если б не Оксанка? Какие перспективы у нее были в управлении! И все пришлось бросить.
Там командировки, там выездные совещания — разве это возможно, когда у тебя ребенок на руках? Занятая своими мыслями, она совсем перестала обращать внимание на дочь. Та шла, размахивая руками, и что-то напевала себе под нос. Где-то уже в лужу успела влезть. Туфли грязные, колготки забрызгала, шнурок развязался, волочится по земле… — Ты что, не видишь, что у тебя шнурок развязался? — набросилась на нее Людмила. — Завяжи сейчас же!
Оксанка присела на корточки и стала возиться со шнурком. Подол платья свесился в лужу. — Все, — дрожащими губами произнесла Людмила, — в таком виде я с тобой никуда не пойду. Немедленно возвращаемся домой! — Мамочка, — зашлась в плаче Оксанка, — мамочка, я больше не буду. Никогда больше не буду, прости! — Что ты не будешь? Что? — тихо и зло спросила Людмила. — Ничего не буду! Пойдем, мамочка, пойдем! Пойдем в больницу! — Что ты орешь дурным голосом? Прекрати меня тянуть за руку! Люди смотрят.
Остаток пути шли молча. Людмила угрюмо думала о том, что на сегодня опять гора стирки, что Оксанка будет до двенадцати сидеть с уроками, а значит, снова слезы, истерика. Господи, где взять сил, где набраться терпения? В поликлинике народу уже не было, только два человека сидели в кабинет к участковому врачу — бабушка с внуком и молодой папаша с годовалой дочерью на руках. Папаша все умилялся бессмысленному лепетанию своего сокровища, а бабушка начала с ходу легко и нудно рассказывать о болезнях внука, о том, что он вырос у нее на руках, что родители им совсем не занимаются, что мать дни и ночи на работе, и так далее, в том же духе.
Людмила неодобрительно слушала и думала, что она, слава богу, обошлась без бабок. И без отца, между прочим, тоже, добавила мысленно, с раздражением глядя на счастливое лицо молодого папаши. Коленька тоже все умилялся, бывало: «Ах, у нее зубки прорезались! Ах, она сказала «папа»! Ты послушай, Людмилка, как она смешно говорит «папа»!» Где он теперь, Коленька-то?
А Оксанка, между прочим, вся в него. И брови его густые, и ресницы длинные, и нос курносый. Говорят, счастливая будет, если в отца. Дай бог хоть ей быть счастливой! Людмила взглянула на дочь — Господи, что за поза! Ноги расставила в разные стороны, платье задралось, вся сгорбилась, рот разинула — слушает, что бабка рассказывает. — Ты как сидишь? — кротким голосом сказала Людмила. Она всегда старалась сдерживаться на людях. Оксанка вздрогнула, ноги сдвинула, выпрямилась, подобралась. Вот так, — ласково улыбнулась ей Людмила.
Бабка одобрительно закивала головой и начала бесконечный разговор о том, как надо воспитывать детей, но тут, к счастью, ее пригласили в кабинет, и тема себя исчерпала. Молодой папаша с улыбкой посмотрел на Оксанку и сказал: — Неужели и моя когда-нибудь такой же станет? — Станет, станет, можете не сомневаться, — желчно ответила Людмила. — Прямо не верится, — вздохнул папаша. — Вашей сколько? — Восемь. — А моей год и два месяца. Уже говорит. Слов двадцать, наверное. Правда, хорошо для ее возраста? — Угу, — с кривой улыбкой подтвердила Людмила. Вышла бабка, волоча за руку ревущего внука.
Папаша подхватил свое чадо и нырнул в кабинет. Людмила с Оксанкой остались одни в коридоре. — Вытри нос, подтяни колготки и причешись, — автоматически сказала Людмила. Не прошло и двух минут, как мужчина выбежал из кабинета, помахивая справкой. — Порядок! Со следующей недели в ясли! — и подмигнул Оксанке. — Счастливо, тезка! — Ну, кто там еще? — устало спросила врач, поглядев на часы. — Последние? Что у вас? Людмила в двух словах объяснила ситуацию. Врач полистала Оксанкину карточку, вздохнула и, ни слова не говоря, выписала справку в санаторий. — Лечитесь, — сказала она, — и не болейте больше.
Было уже темно, когда возвращались домой. Людмила крепко сжимала в руке мягкую Оксанкину ладошку, шагала широко, торопилась — дома дел невпроворот. Оксанка вприпрыжку семенила следом. В лужах плавал, растворяясь, желтый свет фонарей, суетливые тени то забегали вперед, то тащились за спиной, словно вечные неотвязные заботы, от которых никуда не спрячешься. Дома на скорую руку приготовила ужин, наспех поели. Оксанка кинулась было мыть посуду, но Людмила рукой махнула. — Уроки иди делай!
Перемыла посуду, убрала на кухне, принялась за стирку. Оксанка возникла на пороге с тетрадкой в руках: — Мам, проверь сочинение. — Потом, — буркнула Людмила, — видишь, некогда. Положи тетрадку и ложись спать. Поздно вечером, переделав все дела, вспомнила про сочинение, взяла тетрадь. «Моя семья» — было выведено неуверенным, но старательным почерком. «Господи, ну зачем детям такие темы давать?» — болезненно поморщилась Людмила. «В моей семье два человека, моя мама и я. Мою маму зовут Людмила Ивановна. Она очинь харошая. Она много работает и очинь устает.
Я очинь люблю мою маму, и она меня тоже очинь любит…» Все сочинение на полстранички. «Для второго класса нормально», — подумала Людмила, исправила ошибки в словах «очинь» и «харошая» и положила тетрадь в портфель. Подошла к Оксанке поправить одеяло — спит она беспокойно и всегда раскрывается во сне.
Оксана сказала что-то неразборчивое и повернулась на другой бок. Из-под ресниц выползла невыплаканная за день слеза и скатилась, оставив на щеке кривую блестящую дорожку. Щемящая жалость к дочери вдруг сдавила горло Людмиле, И воздух, с трудом протолкнувшийся В горле, показался шершавым и горьким, как разжеванная таблетка.
Словно сломалась плотина, подмыло ее скопившимися слезами, и Людмила вся вдруг ослабела, оплыла, уткнулась головой в одеяло, под которым сжалось в комочек такое маленькое, такое беззащитное и теплое тельце дочери. «Оксанушка моя, — плакала Людмила, — за что я тебя все время мучаю? Что я тебя все время дергаю? Дрянь у тебя мама, дрянь! Меня на пушечный выстрел нельзя к детям подпускать. Я же всю жизнь тебе калечу.
Прости меня, доченька, прости меня, родная!» Людмила задыхалась, давила пальцами катившиеся по щекам слезы, она клялась себе никогда в жизни больше не повышать на дочь голоса, не доводить до слез, не делать поминутно замечаний, быть спокойной, сдержанной, доброжелательной. «А в воскресенье, — всхлипывала она, — мы вместе пойдем куда-нибудь, в кино или в парк, будем целый день разговаривать. Я же ни о чем с ней не говорю, только ругаю все время, ругаю…»
